Последнее лето Саввы Ямщикова

Авторское издание Юрия Белова
Ответить
Аватара пользователя
Vesper
Купец второй гильдии
Сообщения: 302
Зарегистрирован: 30 май 2010, 16:11

Последнее лето Саввы Ямщикова

Сообщение Vesper »

ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО В ЖИЗНИ САВВЫ ЯМЩИКОВА

19 июля 2009 года скончался выдающийся искусствовед, писатель и общественный деятель Савва Васильевич Ямщиков. Жизнь этого замечательного человека и патриота земли Русской оборвалась в 70 лет вдали от дома в Москве, но в городе, который он очень любил - Пскове. Одна из его книг так и называлась "Мой Псков". А еще Савва Васильевич любил Суздаль, которому посвятил одну из первых своих книг - "Сокровища Суздаля" (1970). В сентябре 2009 г. С.В.Ямщиков собирался провести в Суздале выездной пленум Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, на котором обсудить накопившиеся очень серьёзные проблемы по городу, защите и сохранению исторической среды. Не суждено... Но что любопытно, С.В.Ямщиков в последний год своей жизни побывал в нашем городе зимой, весной и летом, что редко случалось. Стояла осень у дверей, да только не было уж Саввы средь друзей... Предлагаем Вашему вниманию очерк писателя и литературоведа И.Золотусского о последних месяцах жизни нашего незабвенного друга.

СУЗДАЛЬ И ПЛЁС
Конец апреля 2009 года. Мы с Таней едем во Владимир. Нас везёт какой-то губернский чин, но везёт по воле Ямщикова. Тот договорился с областной библиотекой, что там состоится вечер встречи со мной, а вести его будет Савва.
Перед Владимиром сворачиваем на Суздаль, где нас ждёт организатор всего дела.
На землю свалилась теплынь. Дорога почти пуста, по бокам её голые деревья, на них чернеют гнёзда, а в распаханном поле гуляют грачи.
Я с детства люблю этих птиц. Их осанку, их профиль, похожий на генерала де Голля, их важность, хозяйскую поступь. Люблю их, как привет от весны, как вестников чего-то прекрасного, нового – нового отсчёта времени, а главное, как родную мне примету России, её красы, её счастливого вздоха перед уже близким летом.
Грачи, открытые поля, деревья, тянущиеся к солнцу. Весело бежит наш внедорожник. И вот уже из-за покатого возвышения, как распустившиеся цветы, выглядывают многочисленные церковки, кресты и купола, и мы въезжаем в Суздаль.
Гостиница «Стромынка, 2». Большая изба, сложенная из свежих брёвен, впрочем, потемневших – будто бы от времени.
Лестница издаёт скрип. На втором этаже, за дверью номера, куда мы входим, на огромной кровати лежит, раскинув ноги, Савва. У него давление 220 на 120.
«Ничего, — успокаивает он меня. – Я сейчас кое-что приму, через пару часов поедем. А вы пока отдохните и, чтоб нескучно было, возьмите вот это». И он снимает с подоконника бутылку «Метаксы».
И действительно, ровно через два часа он стучит к нам и объявляет: «На выход!».
Вечер в библиотеке он провёл как человек, у которого давление 120 на 80. Но самое отрадное ждало нас впереди. Утром (а утро было солнечное, даже жаркое) мы вместе с Саввой отправились на экскурсию по Суздалю.
Не могу передать, как он воодушевлялся, когда перед ним вырастала очередная церковка или стена монастыря. Он расцветал. И хотел, чтоб мы так же радовались, глядя на его любимый Суздаль. Ходить он далеко не мог, и нас возила по городу машина, но по команде Саввы шофёр тормозил, мы с Таней выбирались наружу, и Савва говорил нам, куда и как пройти. В Кидекше его лицо омрачилось. Мы увидели брошенную церковь, выщербленный кирпич в её стенах и покосившийся крест. Это была не просто церковь, а церковь XII века. Оказалось, что всей стариной в Суздале ведает некая дама, и Савва разразился в её адрес гневным спичем.
Он бывал и гневен, и нежен, и если кого-то любил, то с полной отдачей. А если в прошлом близкий человек предавал его, он становился неумолим. Хотя одну из своих книг назвал «Простим им, ибо не ведают, что творят».
И он умел прощать.
До конца жизни я буду помнить этот день 22 апреля 2009 года. Термометр показывал выше двадцати. Всё сияло и дрожало в воздухе. Всё светилось, белело, главы церквей устремлялись ввысь, и Савва, в белой майке, широких вельветовых брюках, опираясь на палку, ходил с нами. А иногда, оставаясь в машине, говорил: «Идите, мы вас подождём».
Так мы с Таней вошли во двор Покровского монастыря. Миновали главный собор и остановились у небольшой церкви. Там мы попали на службу. Всё было по-домашнему. Трещали свечи, читал молитву священник, и было так легко на душе, так умиротворённо…
Позже, когда мы были уже на пути в Москву, Савва позвонил нам и сказал, что умерла Катя Максимова. Он дружил с ней и с Володей Васильевым. Он решил заказать по Кате молебен в Покровском монастыре. Савва пришёл туда, и это мгновение запечатлел на плёнке его старый знакомый Юрий Белов. Уже после смерти Саввы я увидел этот снимок в газете. Двор монастыря. Солнечное, тёплое утро. Савва уже миновал крыльцо собора и движется по посыпанной песком дорожке. Он идёт к той же маленькой церкви, где были и мы. На нём та же белая майка, в правой руке толстая палка, и идёт медленно, тяжело. Белая майка, седая голова, и всё бело вокруг — колокольня, крыльцо, стена собора.
Живой, красивый, сильный Савва. Только голова чуть опущена, и взгляд печальный. Не куда-нибудь направляется, а помянуть любимую им жену друга.
Это была последняя его весна.

Возле Спасо-Евфимьевского монастыря машину остановил милиционер. «Здесь стоять нельзя», – произнёс он сурово. Савва высунулся из окна и столь же сурово ответил: «А ты знаешь, кто я? Я – генерал». И победоносный тон этого заявления заставил милиционера попятиться.
Савву побаивались милиционеры, министры, редакторы газет. Да и сам президент, когда собрался Совет по правам человека, куда недавно был включён Савва, вздрогнул, когда реставратор всея Руси, как назвали Савву в «Известиях», встал и грозно вопросил: «Вы за то, чтобы разорили Абрамцево? Вы за то, чтобы уничтожили пушкинское Михайловское?». «Нет-нет, я, конечно, против», — поспешил ответить президент. «Ну раз так, я пошёл», — сказал Ямщиков и покинул Совет.
Ему потом знающие придворный этикет говорили: «Разве с таких собраний уходят раньше президента?».
Савва не смутился: «А я художник, мне работать надо».
В июле он позвал нас поехать в Плёс. Опять, как весною, перевалочной базой стал Суздаль. Мы переночевали в «Стромынке, 2», а утром отправились в Иваново, к месту назначения.
Савва взял с собой пачку своих книг, надеясь их продать и немножко заработать. Книги он продал (у нас был совместный вечер в Театре Шаляпина, в Плёсе), но выручку отдал одному нуждающемуся другу.
В Плёсе мы прожили три дня. Савве оставалось жить одиннадцать дней.
Плёс – последнее свидание с ним и последняя радость взаимной близости. Эта мужская, не расточительная на слова спайка, единомыслие и даже единочувствие. Нас с Саввой всегда отделяло строгое «Вы». Он был чуток, безукоризненно воспитан, целомудренно нелюбопытен. Он не терпел амикошонства ни по отношению к другим, ни по отношению к себе. Не рассказывал о победах над женщинами (а женщины его любили), не называл ничьих имён, не намекал, кто это был и где это случалось.
Один раз, говоря со мной по телефону, он признался: «Я люблю вас». Это было на пятый или шестой год нашего сближения и больше не повторялось. Но я знал, что это не случайно брошенные слова. Впрочем, и я отвечал ему тем же.
Савва – это чудесное явление чего-то большого и тёплого в моей жизни. Будто шар солнца прошёл мимо моих окон и, обогрев душу, погас.
Закатилось солнышко, и жить стало скучней.
Когда Савва за два дня до смерти звонил из реанимации, я, сам не знаю, почему назвал его Саввушкой. И это было последнее, что я сказал ему при жизни.
Вспоминаю: Плёс, мы всей компанией (с нами семья Пожигайло) обедаем во «французском ресторане». Сказано это, пожалуй, громко, но угощение подают самые изысканные, стол сервирован мастерски, хозяйка ресторана, который придан гостинице, стоящей на высоком берегу Волги (та течёт вдали, огибая заросший лесом мыс), — замужем за французом. Она привезла его из Парижа, убедив поселиться вблизи великой русской реки. Француз из деликатности держится в стороне и изредка щёлкает направленным на гостей фотоаппаратом.
Звенит хрусталь, стучат ножи и вилки, на столе постное изобилие, и всё так вкусно и красиво.
Разговор ведёт Савва. Череда воспоминаний: барак, где он родился, университет, учителя, буйство молодости и нескончаемое число имён. Это всё его друзья.
По окончании трапезы встаём из-за стола, идём к машине. И вдруг Савва, которому по нескольку раз в день звонит молодая и красивая телеведущая, останавливается и говорит о ней: «Она всё ждёт рыцаря на белом коне». Тут он делает паузу и, улыбаясь, добавляет: «А я думаю, что рыцарь этот – я».
Как красиво и как уже несбыточно!
Потом эта женщина, срочно прилетев издалека, появится в Святых Горах и полночи простоит у гроба Саввы, читая молитвы.
В Плёсе Савва выступил в театре, вызвал из Костромы своего друга, занимающегося художником Ефимом Честняковым, вместе с нами отправился на катере по Волге, чтоб на другом берегу захватить одного священника и, познакомив его с настоятелем ближайшего монастыря, помочь ему устроить свои дела.
У Саввы всё время включался мобильник. Один звонок был из «Известий». Савву просили обратиться к генерал-полковнику Ивашёву, чтобы тот откликнулся на интервью президента Чечни. Савва тут же позвонил Ивашёву. Тот согласился. И из «Известий» поступил благодарный звонок.
Последнее утро Савва исповедовался во вновь отстраиваемой церкви, затем – обед во французском ресторане и отъезд.
Всю дорогу до Москвы у Саввы звонил телефон. Да и он то и дело набирал нужный ему номер. Он специально решил не огибать Ростов Великий и Переславль Залесский, чтобы показать нам эти города.
Саввины волнения, касающиеся его друзей, не стихали. Он и сейчас продолжает кого-то из нас опекать, кому-то помогать. Начатое им отзывается то в одной, то в другой жизни.
Он нас не покинул.
Я засыпаю и просыпаюсь с этим чувством вот уже много месяцев. Этот дар находить и соединять людей был дан ему от Бога. Он был Иван Калита XXI века.
Иногда, когда наваливалась тоска, он мог в сердцах сказать: «В какое же ужасное время мы живём!». Но быстро выходил из таких минут отчаяния, и, звоня ему, я уже не знал, где он – в Ярославле, Костроме, Пскове, Москве, Питере или Вене.
Лето он проводил в гостях у своего друга Василевича в Михайловском и Тригорском. Потом отправлялся к друзьям в деревню, что стояла напротив Кижей, а с осени снова пускался в путь.
В этой перемене мест, непрекращающейся занятости, работе, в свифтовском остервенении против зла, продажности и лакейства он спасался от посещавших его горьких минут, да и от наследия тех долгих лет, которые он провёл на больничной койке от свалившей его туда депрессии.
Альтернатива депрессии – деятельность, насыщенная, ускоренная в своём темпе жизнь, ликование от факта присутствия в ней и востребованности ею.
Этим он и жил, это и продлило его годы, с другой стороны стремительно укорачивая их, потому что в смертный час американский стимулятор не получил ответа на свой сигнал: у сердца Саввы уже не было сил на этот ответ.

***

В Москву из Плёса мы ехали в уютном автобусике. Савва, когда не тревожили звонки, засыпал. С заднего сидения, где разместились мы, был виден его запрокинутый профиль. Седая щетина пробивала небритое лицо.
Я глядел на него и думал: как распределились знаки на небе, уже посвящённые в то, кому какой отпущен земной срок? Вдруг Савва очнулся и громко сказал: «Когда я умру, я хочу, чтобы меня похоронили в Тригорском, возле Троицкого собора. А свою библиотеку я уже завещал музею в Михайловском». И замолк.
Не знал я, что через несколько дней вспомню эти слова, когда река людей потечёт от Святогорского монастыря, где отпевали Савву, к холму, на котором стоит Троицкий собор.
Когда могилу засыпали землей, мы с Таней отошли к каменной ограде, опоясывающей храм, и стоя в тени старых деревьев, долго смотрели на струящуюся внизу Сороть, чьи воды, кажется, уносили в вечность бессмертную Саввину жизнь.

Игорь ЗОЛОТУССКИЙ

Слово, 16.07.2010
Вложения
В Покровском м-ре.jpg
Портрет Саввы поясной.tif
Портрет Саввы поясной.tif (686.53 КБ) 17941 просмотр
Ответить

Вернуться в «Вечерний звон»